Вечеринка в саду [сборник litres] - Кэтрин Мэнсфилд
– Не сплю, а ты?
– И я. Давай спустимся и посмотрим, что там происходит, с лестницы.
Только они успели устроиться на самой верхней ступеньке, как дверь в гостиную распахнулась: гости шли по коридору в обеденный зал. Дверь снова захлопнулась, послышались хлопки и смех. В одно мгновение все утихло, и Солнце увидел, как гости ходят вокруг изысканного стола, заложив руки за спину, как это обычно делал он сам. Они ходили вокруг стола, присматриваясь и не сводя с него взгляда. Человеку с седыми усами больше всего понравился домик. Заметив орех вместо дверной ручки, он закатил глаза точь-в-точь как в разговоре с Солнцем и спросил: «Орех-то видели?»
– Не кивай ты так головой, Луна.
– Я не киваю. Это ты.
– Это не я. Я никогда так не делаю.
– Ох, конечно делаешь. Ты киваешь прямо сейчас.
– Нет. Я всего лишь показываю, как не стоит делать.
Когда они снова проснулись, снизу доносился лишь громкий голос отца и приглушенный смех матери. Отец вышел из обеденного зала, взбежал по лестнице и чуть не споткнулся о детей.
– Здравствуйте! – воскликнул он. – Боже милостивый, дорогая, ты только посмотри на это.
Из залы вышла мать.
– Ах вы, шалунишки!
– Пусть спускаются, угостим их чем-нибудь, – предложил отец. Солнце еще ни разу не видел отца таким радостным.
– Ни в коем случае, – ответила мать.
– Ох, папочка, пожалуйста! Позволь нам спуститься, – попросила Луна.
– Мне конец, если сделаю это! – прокричал отец. – Но меня не запугать. Котята, вперед! – И он схватил малышей за руки.
Солнце подумал, что мама сильно рассердится на это. Но она не рассердилась. Она продолжала смеяться над отцом.
– Ах ты, скверный мальчишка! – сказала она. И эти слова предназначались не Солнцу.
– Пойдемте, малыши. Выберем что-нибудь вкусненькое, – сказал развеселившийся отец. Но Луна на мгновение замешкалась.
– Мама, у тебя платье не на ту сторону.
– Правда? – переспросила мама. А отец сказал: «Правда» – и сделал вид, что хочет укусить ее за белое плечо, но она его оттолкнула.
И они снова вернулись в прекрасный обеденный зал. Но что здесь творилось! Все ленты были развязаны, маленькие красные салфетки валялись на полу, сверкающие тарелки и подмигивающие фужеры стали теперь грязными. Прекрасная еда, которую так старательно украшали на кухне, исчезла, повсюду были косточки, объедки, кожура от фруктов. Из опрокинутой бутылки на скатерть что-то вытекало, и никто ее не поднимал.
А маленький розовый домик с запорошенной снегом крышей и зелеными ставнями стоял в центре стола – разломанный и наполовину растаявший.
– Ну же, Солнце, – сказал отец, делая вид, что ничего не замечает.
Луна подтянула пижамные штанишки, подошла к столу и залезла на скрипящий стул.
– Попробуй мороженое, – сказал отец, отламывая еще немного от крыши.
Мать одной рукой протянула ему маленькую тарелку, а другой обняла его за шею.
– Папочка, папочка! – вскрикнула Луна. – Дверная ручка еще на месте. Крошечный орешек. Можно я его съем? – И она потянулась к дверке, вытащила орех и разгрызла с хрустом, сильно моргая при этом.
– Иди сюда, мой мальчик, – сказал отец.
Но Солнце не отходил от двери. Вдруг он вскинул голову и пронзительно закричал.
– Это ужасно, ужасно, ужасно! – всхлипывал он.
– Вот видишь! – сказала мама. – Я же говорила!
– Ну-ка прочь отсюда! – сказал отец, от прежнего веселья которого ни осталось и следа. – Сию же минуту. Прочь!
И, громко рыдая, Солнце поплелся в детскую.
Дочери покойного полковника
I
Следующая неделя обещала стать одной из самых напряженных в их жизни. Даже когда они ложились в кровать, отдыхало только тело, а голова продолжала что-то придумывать, обсуждать, задавать вопросы, решать, пытаться припомнить, где…
Констанция вытянулась как статуя: руки по бокам, нога на ногу, покрывало до подбородка. Неподвижный взгляд в потолок.
– Думаешь, отец не возражал бы, если бы мы отдали его цилиндр швейцару?
– Швейцару? – резко переспросила Джозефин. – Почему именно ему? Что еще за причуды?
– Потому что, – медленно произнесла Констанция, – ему, должно быть, часто приходится бывать на похоронах. На кладбище я заметила на нем котелок. – Она выдержала паузу. – Именно тогда мне закралась в голову мысль, что он бы очень обрадовался цилиндру. Мы должны ему что-нибудь подарить! Ведь он был так мил с отцом.
– Но ведь это цилиндр отца, он его носил! – вскричала Джозефин, повернувшись на подушке и пытаясь различить в темноте Констанцию. Вдруг, в одно ужасное мгновение, она едва не хихикнула. Конечно, ей меньше всего хотелось хихикать именно сейчас. Скорее всего, сработала привычка. Много лет назад, когда они не спали по ночам, болтая, их кровати просто ходили ходуном. А теперь голова швейцара, сначала исчезнув, высунулась вдруг, как свеча, из-под отцовской шляпы… Смех раздирал Джозефин изнутри; она крепко сжала кулаки, пытаясь перебороть его, а потом сердито уставилась в темноту и крайне строго произнесла: «Не забывай».
– Решим завтра, – сказала она.
Констанция ничего не ответила и лишь вздохнула.
– Думаешь, нам стоит перекрасить пеньюары?
– В черный? – почти прокричала Джозефин.
– А в какой же еще? – удивилась Констанция. – Я тут вот что подумала: как-то не совсем честно получается – за порогом носить только черное, а дома…
– Но ведь нас здесь никто не видит, – сказала Джозефин и так резко дернула за покрывало, что ноги ее внезапно оказались неприкрытыми и пришлось подняться на подушке, чтобы снова их спрятать.
– Кейт видит, – возразила Констанция. – И почтальон вполне может.
Джозефин вспомнила о своих бордовых домашних туфлях, которые отлично подходили к пеньюару, и о любимой паре домашней обуви Констанции, насыщенно зеленого цвета, тон в тон к ее ночному платью. Черные! Два пеньюара и две пары шерстяных туфель, крадущихся в ванную, словно черные кошки.
– Не думаю, что в этом есть необходимость, – сказала она.
Тишина. Потом Констанция сказала:
– Завтра нужно будет отправить письма и получить цейлонскую почту… Сколько ответов уже пришло?
– Двадцать три.
Джозефин ответила на все двадцать три, и каждый раз, когда доходило до слов «Нам так не хватает нашего дорогого отца», она срывалась и вынуждена была пользоваться носовым платком, а в некоторых случаях – даже утирать светло-голубую слезу краешком промокательной бумаги. Как странно! Она не могла притворяться, тем более двадцать три раза подряд. Даже сейчас, когда она с грустью произносила про себя: «Нам так не хватает нашего дорогого отца», она могла бы заплакать без всяких усилий.
– Марок хватает? – спросила Констанция.
– Откуда мне знать? – рассердилась Джозефин. – Какой смысл спрашивать меня об этом сейчас?
– Мне просто интересно, – спокойно ответила Констанция.
И снова тишина. Донесся едва уловимый шорох, резкое движение, прыжок.
– Мышь, – произнесла Констанция.
– Этого не может быть, потому что в доме нет ни единой крошки, – сказала Джозефин.
– Но откуда ей знать, что их нет? – сказала Констанция.
Ее сердце сжалось от жалости. Бедняжка! Она пожалела, что не оставила на туалетном столике крошечного кусочка печенья. Сама мысль о том, что мышка ничего не найдет, ужаснула ее. Что же делать?
– Ума не приложу, как им вообще удается выживать, – медленно произнесла она.
– О ком ты? – спросила Джозефин.
– О мышах. – Констанция ответила громче, чем планировала.
Это разозлило Джозефин.
– Что за глупости, Кон! – воскликнула она. – При чем тут мыши? Ты бредишь во сне.
– Я не сплю, – сказала Констанция. Чтобы убедиться в этом, она закрыла глаза. И, конечно, уснула.
Джозефин свернулась клубочком, подтянула колени, прикрыла уши кулаками и изо всех сил прижалась щекой к подушке.
II
Дело осложнялось еще и тем, что всю эту неделю с ними проведет сестра Эндрюс. Они сами виноваты: нечего было ее приглашать. Это была идея Джозефин. В то утро – последнее утро, когда доктор ушел, Джозефин предложила Констанции:
– Может, будет мило попросить сестру Эндрюс погостить у нас неделю?
– Очень даже мило, – ответила Констанция.
– Я подумала, – быстро продолжила Джозефин, – что сегодня днем, после того, как мы рассчитаемся, я скажу ей: «Нам с Констанцией было бы очень приятно, после всего,
